Интервью Лиз Джеймс с Джимом Моррисоном. Часть 2

Лиз Джеймс: В вашем раннем материале, на первом альбоме, присутствует определенное чувство апокалиптического видения - "вырваться наружу" - некоего превосходства. Как ты считаешь, оно все еще сохранилось и действительно существует?

Джим Моррисон: Теперь это по-другому. (Пауза). Мы пользовались этим, чтобы показать, что можно образовать движение, - сообщество людей, восстающих и воссоединяющихся для массового протеста - против угнетения их кем-то высшим, и это придает им всем сильную уверенность; возможно, это и дает им превосходство, но только не на массовом уровне, не в направлении всеобщего бунта. Сейчас все это происходит исключительно на личном уровне - каждый для себя, как говорится. Спаси себя. Насилие же - не всегда зло. Зло - это безрассудная страсть в сочетании с насилием.

Л: Но тогда истинный источник зла - не насилие или безумная страсть в сочетании с насилием, а силы подавления.

Д: Это правда, но в некоторых случаях только часть ее - так как безумное желание в сочетании с насилием, в рамках данной личности, тайно соучаствует с угнетателями. Тогда люди ищут тиранов. Они боготворят и поддерживают их. Они соглашаются с ограничениями и правилами, и, очарованные насилием, участвуют в кратких, поверхностных бунтах.

Л: Но почему это так?

Д: Может быть, это традиция, прегрешения родителей. Америка создавалась в насилии. Американцы вовлечены в насилие. Они сами себя привязывают к насилию, вылезая из своих жестянок. Они загипнотизированы телевидением, оно служит им предохранительным щитом от обнаженной действительности. Болезнь культуры двадцатого века - неспособность чувствовать свою реальность. Люди скопом тянутся к телевидению, "мыльным операм", кинофильмам, театру, поп-идолам, и их дико волнует происходящее вокруг этих символов. Но на самом деле они эмоционально мертвы.

Л: Но почему? Что заставляет нас убегать от собственных чувств?

Д: Мы боимся насилия меньше, чем наших собственных чувств. Боль одиночки, личная, частная - ужаснее всего другого.

Л: На самом деле я этого не понимаю.

Д: Боль направлена на то, чтобы пробудить нас. Люди пытаются спрятать свою боль, но они не правы. Боль что-то несет в себе, наподобие радио. Ты ощущаешь свою силу, пройдя опыт боли. Это существует, ты носитель этого... некоего вещества. (Пауза.) Боль - чувство, а твои чувства - часть тебя. Твоей собственной реальности. Если ты стыдишься их, прячешь их, ты позволяешь обществу уничтожить свою реальность. Надо восставать за право чувствовать свою боль.

Л: Ты по-прежнему чувствуешь себя шаманом? То есть множество поклонников Дорз смотрят на тебя, как на спасителя. Ты выбрал себе такую роль?

Д: Я не уверен, что это спасение, что есть люди, которые хотят видеть меня своим лидером. Шаман - это целитель, подобно знахарю. Я не вижу людей, приходящих ко мне для этого. Я не считаю себя спасителем.

Л: А почему они тогда приходят к тебе, как ты считаешь?

Д: Шаман чем-то сродни козлу отпущения. Я рассматриваю роль артиста двояко - он шаман и козел отпущения. Люди вливают в него свои фантазии, и их фантазии являются им во плоти. А чтобы уничтожить свои фантазии, они уничтожают его. Я прислушиваюсь к тем импульсам, которые несет каждый, но не впускаю их в себя. Нападая на меня, пиная меня, они освобождаются от этих импульсов...

Л: То, о чем ты говорил раньше, - что люди дико волнуются из-за символов - поп-идолов, например?..

Д: Верно. Люди боятся самих себя - своей собственной реальности - своих чувств, более всего. Люди говорят о том, что они называют великой любовью, но это дерьмо. Сердца, полные любви. Тревожные предчувствия. Люди учились тому, что боль - это что-то злое и опасное. Как же они могут иметь дело с любовью, если они боятся чувствовать?

Л: И в связи с этим ты сказал: "Конец - мой единственный друг..."

Д: Иногда боль настолько сильно припирает к стенке, насколько это допустимо... Она не причиняет зла, хотя, безусловно, опасна. Но люди боятся смерти, даже больше, чем боли. Это странно, что они боятся смерти, ибо думают, что она больнее, чем просто боль. В точке смерти боли уже не существует. Да, я полагаю, что это - друг...

Л: Люди смотрят на секс, как на великого избавителя - окончательную свободу. Твои песни - многие из них - указывают на секс как на путь к освобождению, не так ли?

Д: Секс может стать освобождением. Стремление к нему иногда напоминает отлов диких животных.

Л: А в чем разница?

Д: Вопрос в том, как личность чувствует свое тело - ощущает свои чувства. Большинство людей скорее скрывают свои чувства, чем слушают их.

Л: Секс - дорога к развитию чувств?

Д: Секс наполнен ложью. А тело пытается сказать правду. Но обычно оно так забито всякими правилами приличия, так невыносимо повязано обманом, что его не слышат. Нашей ложью мы сами себя калечим.

Л: Как же мы можем прорваться сквозь правила и обман?

Д: Слушая свое тело - раскрывая свои чувства. Блейк говорил, что тело пребудет тюрьмой души до тех пор, пока пять чувств не разовьются в полной мере и не раскроются. Он считал чувства "окнами души". Когда в секс вовлечены все чувства, доведенные до крайнего напряжения, это подобно мистическому эксперименту...

Л: В некоторых твоих песнях секс представляется избавлением - приютом или храмом, - в таких, как "Хрустальный корабль", "Тихий парад" или "Кухня души". Я всегда была очарована параллелями между сексом и смертью в твоих текстах - "Полночная поездка", к примеру. Разве это не окончательное отторжение тела?

Д: Не всегда, скорее наоборот. Если ты отвергаешь свое тело, оно становится твоей персональной тюремной камерой. Это парадокс - снимая ограничения для своего тела, ты полностью растворяешься в нем - и становишься абсолютно открытым для своих чувств... Не так-то легко воспринимать полностью свое тело - ведь мы привыкли считать тело чем-то, чем можно управлять, над чем можно господствовать - такие природные процессы, как поссать или посрать, рассматриваются, как какая-то грязь... Пуританское восприятие умирает медленно. Как может секс быть освобожденным, если ты на самом деле не хочешь учиться у своего тела, пытаешься этого избежать?